2-я часть рассказа***
После того, как Шестаков стал свидетелем оргии в трюме, он никак не мог прийти в себя. Какое-то внутреннее напряжение не отпускало, и причины этого Иван понять не мог. Что, собственно, произошло? Ничего особенного! Но почему эта тупая боль грызла его изнутри? И, кстати, почему он сам не захотел участвовать в этой оргии? Он был там. Он смотрел. Но не участвовал. Он смотрел и не мог понять, что он при этом чувствует. Иван хотел найти повод остановить это, и не мог. Матросы имели право на мичмана не меньше, чем он сам. Это же просто шлюха. И если он давал Шестакову, то почему не должен давать остальным? Обычная шлюха, готовая удовлетворить любого. Только так он к нему и относился. Разве нет? Когда он имел шлюх мужского пола в борделе, разве он задавался вопросом, имеют ли их другие? Никогда! Так что не так?
Иван снова и снова прокручивал всё увиденное в своей голове. Он не участвовал. Он только смотрел. Смотрел, не отрываясь. Словно бы хотел запомнить. Запомнить каждый стон, каждое движение. Чтобы потом на покое обдумать, как он, собственно, к этому относится. Потому что в тот момент он этого понять не мог.
Всю ночь Шестаков не спал. Ему было больно. Но почему – это было тайной для него. Посреди ночи он вдруг почувствовал жадное желание поговорить с мичманом. Просто поговорить. Не смеяться над ним, а послушать, что он скажет, что он думает. Он встал, тихонько пробрался в офицерский отсек, нашёл гамак Дольского и склонился над спящим Мишей.
- Эй, мичман, - тихим шёпотом позвал он и легонько дунул ему в лицо.
Но Дольский спал. Спал глубоким сном, что немудрено, учитывая, что ему довелось пережить в этот вечер. Иван легонько погладил его по тёмным волосам и вышел.
Матрос поднялся на верхнюю палубу. До самого рассвета он прохаживался от носа до кормы и обратно, пытаясь разобраться в себе, пытаясь понять причины боли, терзавшей его. Кажется, ответ был очевиден, но Шестаков отгонял его от себя, не желал в это верить, не желал даже думать об этом. "Это просто жалость, - думал Иван, - мне просто его жалко, вот и всё". Он снова с болью вспомнил, как матросы дрючили голого мичмана с двух сторон, и поморщился. "А ведь это не в последний раз", - вдруг подумалось ему.
И Шестаков вдруг отчётливо понял, что ещё одного раза он просто не выдержит! "Ну уж фиг им всем! Жалость, просто жалость… Всё равно, я не дам его в обиду. С мужиками договорюсь. Что ж мы – звери, что ли? Жалко парня".
От принятого решения ему стало немного легче. Но чувство вины по-прежнему не покидало его, и лишь на рассвете Иван, разбитый и измученный, спустился в кают-компанию.
Утром, когда он увидел подходившего к ним бледного и спокойного мичмана, у Шестакова, казалось, всё внутри перевернулось. Впервые он не смел даже заговорить с ним. Только взглянул, как нашкодившая собака на своего хозяина. И когда поймал взгляд Дольского, то из этих тёмно-карих глаз его окатило такой волной ненависти, что Шестаков чуть не задохнулся.
После разговора с капитаном Дольский больше не подходил к своему отделению. Он стоял на носу и смотрел на море. Весь день. А Шестаков весь день околачивался около бака и поглядывал на мичмана. Но подойти так и не посмел. "Ладно, пусть отойдёт немного, - думал он, глядя на Мишину спину, - переспит с этим, легче будет. Утро вечера мудренее". И он отложил все разговоры до утра. В этот вечер Иван уснул сразу же, как только лёг – сказалась предыдущая бессонная ночь.
А через три часа его разбудил сигнал тревоги. Он никак не мог проснуться, долго тёр заспанные глаза, пытаясь понять, что происходит, и выскочил на палубу одним из последних. На судне царила суета. Уже были спущены на воду поисковые шлюпки. Выпускались одна за другой ракеты, чтобы осветить ночное море.
- Слышьте, чё случилось-то? – спросил Шестаков у толпящихся на корме матросов.
- Да фиг знает, вроде кто-то за борт упал, - ответили ему.
Ивана как подбросило: "Где Миша?" Он стал рыскать вокруг, ища его глазами.
- Дольского не видели?... Ребят, мичмана Дольского не видали? – но в ответ слышал только отрицание. Михаила нигде не было.
Потом Шестаков молча стоял на корме, ожидая результатов поиска. Внутри у него всё холодело от страшной догадки. Он ещё надеялся, что это не мичман, а какой-то подвыпивший матрос, невесть где раздобывший спиртное, свалился за борт. А Дольский сейчас по привычке прячется где-нибудь от своих нахальных подчинённых. "Это не он, это не он", - твердил Иван беззвучным шёпотом.
Он надеялся. Он всё ещё надеялся, когда на борт подняли мокрую фуражку. Капитан взял её в руки и при свете масляного фонаря громко прочёл на внутренней стороне надпись:
- Михаил Дольский, мичман Российского флота.
***
Поиски были прекращены. Матросы получили команду разойтись, но Иван этого не слышал. Палуба постепенно пустела, но он этого не замечал. Сослуживцы его окликали, но он не реагировал.
"Михаил Дольский, мичман Российского флота". Эти слова прогрохотали над Шестаковым, словно самый мощный гром. Оглушённый, он так и остался стоять на корме, когда все разошлись. Произошедшее казалось нереальным, каким-то тяжёлым дурным сном. Когда к нему вернулась способность двигаться, он уселся прямо на палубу возле юта, опершись о него спиной, уткнулся лицом в колени и заплакал.
Шестаков не плакал с десяти лет, с тех самых пор, как расстался с матерью. Жизнь сделала его жёстким и огрубевшим. И он уже не помнил, каково это, когда больно до слёз. Сейчас, впервые за столько лет, он плакал, как ребёнок, уткнувшись лицом в сжатые в кулаки руки. Он плакал, но ему не становилось легче. Страшная трагедия, ещё до конца не осознанная им, заставила его вдруг понять то, что он мучительно пытался понять в течение последних полутора суток. Иван, наконец, нашёл простой ответ на все свои вопросы – он любил этого мальчика! Он полюбил впервые в жизни, и, наверное, поэтому любил очень сильно, отдав все силы и всю душу этому чувству. Теперь это было для него очевидным, но вот только поделать уже было ничего нельзя. Ужас происшедшего не укладывался у него в голове.
- Мишенька, - сквозь слёзы шептал Шестаков, - Мишенька, ну что же ты наделал, глупыш?.. Ну зачем же ты… Мишенька… - и спина его сотрясалась в беззвучных рыданиях.
С этого дня Шестакова было не узнать. Он почти перестал есть, за считанные дни лицо его осунулось и словно посерело. Ивана не интересовало происходящее на судне. Большую часть дня он старался ни с кем не разговаривать и не попадаться лишний раз людям на глаза. Зачастую матрос просто забивался в какой-нибудь угол и, невидимый для всех, предавался своему горю. Он снова и снова вспоминал каждую свою ошибку, каждый гадкий поступок, и не находил им ни объяснения, ни оправдания. Шестаков даже получал какое-то мазохистское удовольствие от своей боли, поскольку воспринимал её как искупление. В те минуты, когда боль казалась ему невыносимой, он криво улыбался и, обращаясь к самому себе, шептал: "Так тебе, так тебе, сукин сын. И мало ещё".
С матросами из своего отделения он больше не общался. Они догадывались, что с ним происходит, и не лезли к нему. Лишь однажды Панин подошёл к Шестакову, понуро сидевшему на баке, и присел рядом.
- Ты не виноват… - сказал он после паузы.
- Виноват, - односложно и твёрдо ответил Шестаков.
- Ну, в смысле, не ты один. Мы все виноваты.
- Да, все виноваты. Но я больше всех. Гораздо больше.
- Чего ж ты нам тогда не сказал-то… - Панин замялся и не договорил, но Шестаков понял, о чём он.
- Я тогда и сам не знал. Потом понял.
Они помолчали.
- Слушай, - вдруг сказал Панин, - а может, он и не утонул вовсе. Ведь там очень судоходный район. Ты прикинь: он пропал три дня тому. А мы завтра прибываем в Нассау. Четыре дня пути от Нассау, да здесь столько судоходных путей пересекается, причём, как раз на этом участке! Да ещё и вдоль берега идём, а недалеко от берега – это значит рыбаки, контрабандисты и прочее. Могли подобрать! Шторм был небольшой. А плавает он, как рыба. Помнишь, он сам говорил.
- Как дельфин, - улыбнулся Шестаков, вспомнив давний разговор, бывший в те времена, когда мичман пытался завоевать расположение своих подчинённых.
- Вот именно. Не хандри, Ванька. Есть надежда!
Когда Панин ушёл, Шестаков принялся анализировать: а есть ли, в самом деле, надежда? И чем дольше он об этом думал, тем больше приходил к выводу, что есть, и не такая уж призрачная. Места здесь и впрямь очень судоходные. Шторм тогда к утру уже утих, и человек в море должен был быть виден издалека. Акулы на человека обычно не нападают, если только тот не ранен. Плавает Мишка хорошо, и в таких сравнительно небольших волнах он вряд ли бы захлебнулся. Так что, если парень продержался бы до утра, то у него были бы очень неплохие шансы! И хотя Шестаков сам понимал всю хрупкость этой надежды, тут сработало его природное умение надеяться на лучшее.
В этот день Шестаков впервые за три дня съел свой обед.
А на другой день, незадолго до того, как "Амфитрида" вошла в порт Нассау, Иван подошёл к Панину.
- Слушай, Сеня, такое дело… Короче, ты пока никому не говори, но на Кубу вы поплывёте без меня. Я сойду в Нассау, и отсюда попробую добраться до Майами.
- Зачем? – вылупился на него Панин.
- Я всё думал о том, что ты сказал. И думаю, ты прав, надежда есть, что Мишку подобрали. И если это так, то это произошло у побережья Флориды. А там самый крупный порт – Майами. Попробую там его найти.
- Я бы попытался тебя отговорить, но, кажется, это безнадёга, - усмехнулся Семён.
- Это точно.
- Сказать остальным?
- Нет, не надо. Пусть думают, что я загулял в каком-нибудь кабаке и отстал от корабля, дело обычное.
Внезапно прямо у него за спиной раздался негромкий, но резкий голос капитана:
- Собираетесь покинуть судно, матрос?
Шестаков, резко обернувшись, вспыхнул, но ничего не ответил.
Новиков подошёл ближе.
- Уж извини, сынок, я всё слышал. И знаешь… Поищи его, в самом деле. Тебя как звать-то?
- Иван, - ответил поражённый Шестаков.
- Так вот, Ваня, поезжай-ка и вправду в Майами. Думаю, ты прав: если Дольский выжил, то постарается добраться туда. Там русские суда хоть и нечасто бывают, но до северных портов слишком далеко отсюда. И ещё. Попытайся найти его за месяц. Через месяц с небольшим мы пойдём обратно, и будем заходить в Майами. И тогда мы тебя заберём. То есть, вас обоих… я надеюсь.
- Постараюсь. Спасибо, капитан!
- Не за что. Да, и вот ещё что… Тебе ведь как-то до Майами добраться надо, да и целый месяц жить на что-то. Вот, держи… - и он вытащил из кармана несколько золотых монет и вложил их в руку Шестакова.
- Почему? – тихо спросил тот.
Капитан помедлил с ответом. А потом также тихо сказал:
- Это я его до этого довёл. Ладно, удачи, сынок! – и, хлопнув матроса по плечу, капитан пошёл в рубку.
Шестаков пожал плечами: ещё один с чувством вины. Похоже, им пора открывать свой клуб. И он улыбнулся, сжав в руке золотые монеты.
***
На рыболовецком судёнышке "Сильда", подобравшем мичмана Дольского, экипаж состоял всего из пяти человек. И Михаил довольно быстро со всеми подружился. Он прекрасно говорил по-английски, и общение труда не составляло. Дольский даже почти не стал придумывать себе имя, просто назвал настоящее – Михаил Соснин. Продовольствия у новых друзей мичмана было не в избытке, поэтому они не смогли поменять из-за него курс. Мишу высадили на южном побережье Флориды. Предлагали даже остаться. Но иммиграция в его планы не входила. Дольскому нужен был какой-нибудь крупный портовый город, где он мог бы дождаться российского судна и вернуться на нём на родину.
Перебрали варианты. Получалось, что ближе всех либо Майами, либо Нассау. Правда, в Майами почти не бывает русских судов – для торговых отношений с Америкой они используют порты ближе к северу, такие как Бостон или Нью-Бедфорд. Но туда добираться далеко, да и деньги нужны на такую поездку, а Миша, идя топиться, денег с собой по понятной причине не прихватил. Нассау – тоже не вариант, русские корабли там бывают не чаще; к тому же, посуху туда не доберёшься. Взвесив всё, Дольский решил-таки попытать счастья в Майами.
Капитан "Сильды" Джозеф Конратт уговорил Михаила погостить у него пару дней. Его жена Сара пришла в такой восторг от обаятельного русского офицера, что Мише пришлось задержаться в этом гостеприимном доме ещё на неделю. Он не сидел сложа руки, а работал, помогал Джозефу и Саре с сортировкой и продажей рыбы. К концу недели супруги Конратт выделили своему гостю сумму денег, достаточную для того, чтобы добраться до Майами. В итоге мичман Дольский оказался в этом городе на две недели позже того, как "Амфитрида" пришла в Нассау.
Он не знал, что уже полторы недели назад Шестаков отплыл из Нассау в Майами на борту пассажирского теплохода. И уже почти неделю разыскивает его, опрашивая всех в порту и его окрестностях.
Приехав в Майами, Дольский сразу отправился в порт. Найти административный корпус трудов не составляло. Там он разузнал, что всего через неделю ожидается прибытие торгового российского парохода. Вот это удача! Окрылённый этими новостями, Михаил, улыбаясь, вышел из здания портовой администрации.
И первым человеком, на которого он наткнулся на улице, был Шестаков.
***
Попав в Майами, Иван быстро понял, что не в состоянии справиться с поисками в одиночку. Да, он умел читать и писать. Но по-русски! Шестаков не знал ни одного иностранного языка. Матросом Ваня стал слишком недавно, поэтому даже по верхам нахвататься иностранных словечек ещё не успел. И первые три дня у него ушли на поиски того, кто говорит по-русски. К счастью, в последнее время в Америке русские туристы были не такой уж редкостью, и в одной из местных гостиниц Ивану удалось найти переводчика. Вот когда ему пригодились деньги капитана. Все оставшиеся золотые монеты он отдал этому переводчику. Правда, суммы хватило только на четыре дня его работы, но за это время Иван запомнил, как кого надо расспрашивать, и заучил нужные слова. Вместе они обходили все уголки порта, опрашивали рыбаков, матросов всех приходящих судов, рыночных торговцев… На себя Иван из капитанских денег ничего не потратил, и чтобы как-то прокормиться, стал подрабатывать грузчиком на прибывающих судах. С его силой это не представляло проблемы – скоро все в порту знали о "русском медведе", способном работать за десятерых. Оставшись, наконец, без переводчика, Шестаков уже в одиночку продолжил поиски. В какой-то момент он сообразил, что нужно посетить портовую администрацию и узнать, не интересовался ли кто-нибудь русскими судами. Ругаясь на себя за то, что не сообразил этого сделать раньше, пока переводчик ещё был с ним, Иван мучился попытками сформулировать свои вопросы по-английски. Потом махнул рукой и, молясь, чтобы его скудных знаний чужого языка хватило на объяснения, отправился по адресу.
А в дверях администрации Иван столкнулся с Мишей Дольским, живым и невредимым!
С полминуты они молча смотрели друг на друга. Миша на Шестакова – настороженно и враждебно. А Шестаков смотрел на Мишу, не в силах поверить своему счастью. Неделя безуспешных поисков наполнила его душу сомнениями и отчаяньем. И сейчас он не мог поверить своим глазам. Ему хотелось закричать от восторга. Наконец Иван кинулся к своему любимому. Он сгрёб Мишку в объятия, потом отстранялся, чтобы ещё раз взглянуть и убедиться, что это не сон, и снова прижимал его к себе. Как безумный, он целовал его лицо, волосы, плечи.
- Мишенька, - бормотал он пересохшими губами, - Мишенька… живой… Мишенька… - и прижимал его к себе всё крепче.
- Ванечка, ты меня задушишь, - с улыбкой прохрипел Дольский, пытаясь вырваться из медвежьих объятий. – Ты, вообще, как здесь оказался?
- Я в Нассау сошёл. Потом сюда. Тебя искать. Мишка… - и он вновь покрывал его лицо поцелуями.
Вокруг них останавливались люди, сбежались портовые мальчишки, которые начали улюлюкать и что-то кричать им на своем тарабарском языке.
- Вань, нам надо уйти отсюда, - засмущался мичман. Нежность Шестакова очень тронула Мишу, но ему было неловко перед людьми.
Они помчались вниз по улице, к морю. Мальчишки толпой бежали следом за ними, пока они не скрылись за воротами какого-то старого склада. Замкнув за собой скрипящую створку ворот, Дольский попытался оглядеться. Но Иван снова сгрёб его в объятия.
- Ванька, ну что ты делаешь, пусти! – Михаил со смехом вырывался. Шестаков отпустил его лишь для того, чтобы захватить в свои ладони его руки и прижать к губам. Тут Дольский почувствовал мокрые капли, попавшие ему на запястье.
- Ванечка, ты что, плачешь?
Шестаков улыбнулся сквозь слёзы, и его белые зубы блеснули в темноте склада. Он лишь смущенно закивал, признавая такую немужскую слабость. Но Миша в ответ прижался к его мускулистому телу и уже больше не вырывался из объятий.
- Если ты ещё раз решишь покончить с собой, то я тебя сам убью, ты понял?! – Шестаков нежно поглаживал спину прижавшегося к нему мичмана. - Мишенька, я люблю тебя… Так люблю…
- В таком случае, какого чёрта ты тогда ничего не сделал? – Дольский с силой оттолкнулся от груди матроса.
- Тогда? – тихо переспросил тот.
- Тогда.
Они оба понимали, о каком "тогда" идёт речь.
- Дурак был… Мишенька… Я сам тогда ничего не понимал. Дурак был. Прости меня, родной мой.
- Ты похудел, - сказал мичман, проводя ладошкой по щеке Шестакова. Глаза уже привыкли к темноте, и он хорошо видел Ивана.
- Да, - ответил тот. - И волосы немножко поседели.
- Как?!
- Да ничего, мне, говорят, даже идёт.
Он разглядывал в полутьме красивые черты любимого лица.
- Не стою я тебя, - вдруг грустно произнёс он.
Михаил ответил на это заявление тем, что приблизился к его лицу и нежно прижался своими губами к его обветренному рту.
У Шестакова сразу закружилась голова и зазвенело в ушах. Ему казалось, что через всё тело его проходят легкие волны электрического тока. Он прижимал мичмана к себе и впивался в его губы глубоким поцелуем, пока тот не начал стонать в его объятиях. Сам матрос уже давно потерял контроль над собой. Иван не чувствовал своего тела, словно бы оно внезапно стало невесомым. Голова кружилась всё сильнее. И вот горячая волна подступила куда-то к горлу, потом опустилась вниз, и Шестаков затрясся в сладких конвульсиях оргазма. Ноги подкосились, и он в бессилии сел на пол, увлекая за собой Дольского.
- Ух, - проговорил он, тяжело дыша, когда смог, наконец, оторваться от этих чудесных губ, - так вот что это такое – целоваться!
- Ты хочешь сказать, что никогда не целовался? – спросил мичман, устраиваясь поудобнее у Ивана на коленках.
- Ну когда-то давно было, - смущённо забормотал матрос, - но, вообще, почти нет. Я ведь только со шлюхами спал, Мишенька. Только в борделе. А они в губы стараются не целоваться, если клиент специально не попросит.
- Почему только в борделе?
- Да ты посмотри на меня. Кому я нужен?
- Мне нужен, - шёпотом ответил мичман, вновь прижимаясь ртом к ласковым губам Шестакова.
До прибытия "Амфитриды" в Майами оставалось чуть больше двух недель. Все эти две недели Дольский и Шестаков провели в крошечном бунгало, которое они сняли на заработанные Иваном деньги. Шестаков иногда ходил в порт на заработки. Всё остальное время они практически не выходили из дома. А точнее, практически не вылезали из кровати. Они специально сняли бунгало, а не номер в гостинице, хоть это было и дороже. Но они понимали, что в гостинице их стоны и крики никому бы не дали спать.
Михаилу и раньше нравилось то, что с ним делал матрос, разложив на тюках в трюме. Но что можно получать от секса столько удовольствия, он не мог себе даже представить! Иван ласкал его до умопомрачения. Каждая клеточка тела мичмана была многократно поцелована и облизана матросом. Шестаков был ненасытен, брал своего любимого снова и снова. Он придумывал какие-то новые позы и проявлял в этом отношении редкую изобретательность, что похвально, учитывая, что парень в глаза не видел "Камасутры". От такого количества секса через две недели пребывания в этом бунгало у Михаила дырка уже с трудом закрывалась. Он засыпал лишь под утро, затраханный и заласканный своим любимым до полного изнеможения.
- Так вот ты какой – медовый месяц! – пробормотал он как-то на рассвете после очередного соития.
Шестаков со смехом склонился над ним.
- Ваня, - с испугом взглянул на него Дольский, - я больше не могу.
- А я могу, - шепнул Иван, снова ложась на него и раздвигая ему ножки. И Миша принимал его в себя, постанывая от удовольствия.
Вообще, он сам не ожидал, что может быть таким развратным. Весь сексуальный опыт юного мичмана сводился к нескольким поцелуям. С девочками он был робок, и, возможно, не решился бы даже на это. Но во время пребывания в морском училище его сосед по комнате в казарме как-то однажды предложил Мише попрактиковаться в поцелуях, чтобы потом с девчонками было проще. Дольский согласился. Они практиковались целый вечер. У обоих уже получалось хорошо, но мальчишки делали вид, что оттачивают технику, поскольку не хотели друг от друга отрываться. Вскоре у Дольского появилась возможность поцеловать девочку, и, окрылённый своим опытом, он решился. Каково же было его удивление, когда с девочкой ему это совсем не понравилось. Спустя некоторое время он попробовал целоваться с другой. Тот же результат. Миша ничего не мог понять. Ведь когда он целовал своего соседа, то у него просто голова кружилась, и в паху ныло так, что он еле сдерживал стоны. Горькие сомнения в своей ориентации сделали Мишу ещё более робким с девушками и заставили сторониться своего соседа, хотя тот был не прочь и дальше "практиковаться" с ним в поцелуях. Несмотря на робость, Дольский пользовался определенной популярностью у женского пола благодаря своей красоте. Но Миша сторонился девушек и ни одного романа так и не завёл.
И теперь этот робкий, стеснительный мальчик поражался сам себе. Мог ли он думать, что будет шептать здоровенному мужику: "Ванечка, еби меня, давай, поглубже, ммммм как хорошо!". Или что этот мужик будет помогать ему делать клизму, а он безо всякого стеснения будет это позволять. Вообще, он разрешал Ивану делать с собой всё, что угодно, и с удовольствием выполнял все его просьбы. Например, пытался взять целиком в рот его увесистые волосатые яйца, или ласкал язычком его подмышки. Особенно приятно ему было, когда он позволял матросу себя вылизывать. Шестаков просто обожал лизать его разъёбанную норку. Он мог до безумия долго гладить, целовать и ласкать её, залезая язычком внутрь и постанывая при этом от наслаждения. А ещё Иван обожал отсасывать своему любимому. И Миша, который за всю свою жизнь никому не сказал ни одного нецензурного слова, шипел и трёхэтажно матерился, извиваясь на постели от удовольствия под своим мужчиной.
***
Когда в порт Майами прибыла "Амфитрида", Дольский и Шестаков ждали на причале.
Поначалу Ивану стоило немалых трудов уговорить мичмана вернуться на судно.
- Теперь всё будет по-другому, - твердил он в сотый раз Михаилу. - Никто тебя не тронет, и никто не будет издеваться!
- Но ведь все же знают…
- Да кто знает-то? Только наши да капитан. Наши будут тише воды, ниже травы, я тебе зуб даю!
- Будешь драться с ними из-за меня?
- Если понадобится, то да.
- Будешь моим телохранителем? – усмехнулся Дольский.
- Я буду твоим рабом, - тихо, но твёрдо ответил матрос, и так взглянул на своего любимого, что у того по телу побежали мурашки.
- Ну ладно, а капитан? – смущённо продолжил он.
- А что капитан? Он рад будет! И вообще, чего он видел-то? Как тебя Борзунов за попку потрогал, и всё. Про остальное он даже не знает. Он Борзунова потом вызвал, спрашивал, а тот говорит – просто дурацкая шутка. До самого Нассау на гауптвахте потом сидел за эту шутку. Капитан не знает. А все остальные вообще считают, что ты случайно за борт упал. И потом, капитан ведь сам меня отпустил на поиски! Он мне денег дал, смотри! – и в доказательство Шестаков выгребал из карманов оставшиеся монеты. Это, правда, были уже не капитанские деньги, те давно кончились, но, видимо, Иван считал, что так выглядит более убедительно.
Михаил ласково смотрел на Шестакова и в который раз ловил себя на мысли, что любуется им. Иван очень похорошел за последний месяц. Его грубоватые черты словно бы смягчал нежный счастливый взгляд. Отросшие волнистые волосы из-за лёгкой седины были теперь не соломенными, а скорее платиновыми, и чёлка красиво спадала на покрытый бронзовым загаром лоб. В порту девушки часто оборачивались на его крепкую, словно у Атланта, фигуру, привлечённые экзотической для этих мест внешностью «русского медведя». Только ему их внимание было теперь безразлично.
В конце концов, уговоры увенчались успехом, и в назначенный день и мичман, и матрос были на пристани.
Дольский, подготовленный Шестаковым, уже не ожидал, что его появление на судне вызовет чье-либо раздражение. Но что ему окажутся настолько рады, он не мог себе даже представить. Крики восторженного приветствия долетели до него, когда корабль только лишь ещё подходил к причалу. Их заметили, им махали руками. А когда мичман поднялся по трапу на палубу, его тут же окружили, и в радостном рёве голосов трудно было различать слова. Он кочевал из одних объятий в другие, пока толпа не расступилась, и Дольский не оказался вдруг нос к носу с капитаном.
Новиков сердечно улыбнулся и протянул мичману руку.
- Очень рад, что вы спаслись, Дольский, очень рад!.. А вы что столпились? – обратился он к окружавшим их матросам. – По местам!
Вмиг все рассыпались по палубе. Оставшись наедине с мичманом, Новиков наклонился к нему и тихо сказал:
- Ты уж извини меня, сынок, за тот раз. Наорал, не разобравшись. Прости старика. Но только ты тоже глупость сделал. Чего ж сразу в воду-то? Жизнью-то так бросаться не гоже. Ведь у тебя, поди, и родители есть. Есть ведь? Во-от. А ты о них и не подумал, небось? Так-то… У меня сын твоего возраста. Тоже моряк, на "Королевском" служит. Так-то… Ну ладно, - и капитан потрепал улыбающегося мичмана по щеке, - как говорят, кто старое помянет… Иди к своему отделению. Будут трудности – приходи, обмозгуем!
И, подмигнув Дольскому, Новиков ушёл командовать разгрузкой. А мичман, повинуясь приказу, направился к своему отделению. Его матросы были во встречающей толпе – он видел некоторых из низ среди тех, кто с радостными криками обнимал его и хлопал по спине. Но сейчас им предстояло встретиться лицом к лицу, и Дольский немного волновался.
- Михал Кирилыч, радость-то какая!
- Живой!
- А мы-то уж думали!
- Здорово, командир!
С такими репликами матросы обступили мичмана, и лица их светились такими искренними улыбками, что Михаил невольно заулыбался им в ответ.
- Михал Кирилыч, ох ты и молодец, такой грех с нашей души снял! – заохал Теняев. – Мы ж извелись все. Думали – ну всё, угробили человека. А ты живой! Ох, и спасибо тебе, отец родной!.. Ты уж не серчай на нас, командир, - уже тише добавил он. – Дурака мы тогда большого сваляли. Не хотели ж худого… Не серчай.
С этого дня дисциплина в отделении мичмана Дольского была идеальной. Матросы слушались его с полуслова, и ни одной насмешки в свой адрес Михаил больше не слышал. Он не питал иллюзий на этот счёт, и сознавал, что это послушание лишь временное. Но до конца плавания его хватит, а больше ему и не надо. Дольский решил уйти с флота: не его это дело – людьми командовать. Как жизнь сложится дальше, он пока не знал. Но на душе у него было удивительно светло. Потому что в любую минуту, оглянувшись, он видел недалеко от себя широкоплечую фигуру Шестакова. И знал, что это останется неизменным, чем бы он не занялся и куда бы не направился. А раз так – значит, всё будет хорошо.
FIN
После того, как Шестаков стал свидетелем оргии в трюме, он никак не мог прийти в себя. Какое-то внутреннее напряжение не отпускало, и причины этого Иван понять не мог. Что, собственно, произошло? Ничего особенного! Но почему эта тупая боль грызла его изнутри? И, кстати, почему он сам не захотел участвовать в этой оргии? Он был там. Он смотрел. Но не участвовал. Он смотрел и не мог понять, что он при этом чувствует. Иван хотел найти повод остановить это, и не мог. Матросы имели право на мичмана не меньше, чем он сам. Это же просто шлюха. И если он давал Шестакову, то почему не должен давать остальным? Обычная шлюха, готовая удовлетворить любого. Только так он к нему и относился. Разве нет? Когда он имел шлюх мужского пола в борделе, разве он задавался вопросом, имеют ли их другие? Никогда! Так что не так?
Иван снова и снова прокручивал всё увиденное в своей голове. Он не участвовал. Он только смотрел. Смотрел, не отрываясь. Словно бы хотел запомнить. Запомнить каждый стон, каждое движение. Чтобы потом на покое обдумать, как он, собственно, к этому относится. Потому что в тот момент он этого понять не мог.
Всю ночь Шестаков не спал. Ему было больно. Но почему – это было тайной для него. Посреди ночи он вдруг почувствовал жадное желание поговорить с мичманом. Просто поговорить. Не смеяться над ним, а послушать, что он скажет, что он думает. Он встал, тихонько пробрался в офицерский отсек, нашёл гамак Дольского и склонился над спящим Мишей.
- Эй, мичман, - тихим шёпотом позвал он и легонько дунул ему в лицо.
Но Дольский спал. Спал глубоким сном, что немудрено, учитывая, что ему довелось пережить в этот вечер. Иван легонько погладил его по тёмным волосам и вышел.
Матрос поднялся на верхнюю палубу. До самого рассвета он прохаживался от носа до кормы и обратно, пытаясь разобраться в себе, пытаясь понять причины боли, терзавшей его. Кажется, ответ был очевиден, но Шестаков отгонял его от себя, не желал в это верить, не желал даже думать об этом. "Это просто жалость, - думал Иван, - мне просто его жалко, вот и всё". Он снова с болью вспомнил, как матросы дрючили голого мичмана с двух сторон, и поморщился. "А ведь это не в последний раз", - вдруг подумалось ему.
И Шестаков вдруг отчётливо понял, что ещё одного раза он просто не выдержит! "Ну уж фиг им всем! Жалость, просто жалость… Всё равно, я не дам его в обиду. С мужиками договорюсь. Что ж мы – звери, что ли? Жалко парня".
От принятого решения ему стало немного легче. Но чувство вины по-прежнему не покидало его, и лишь на рассвете Иван, разбитый и измученный, спустился в кают-компанию.
Утром, когда он увидел подходившего к ним бледного и спокойного мичмана, у Шестакова, казалось, всё внутри перевернулось. Впервые он не смел даже заговорить с ним. Только взглянул, как нашкодившая собака на своего хозяина. И когда поймал взгляд Дольского, то из этих тёмно-карих глаз его окатило такой волной ненависти, что Шестаков чуть не задохнулся.
После разговора с капитаном Дольский больше не подходил к своему отделению. Он стоял на носу и смотрел на море. Весь день. А Шестаков весь день околачивался около бака и поглядывал на мичмана. Но подойти так и не посмел. "Ладно, пусть отойдёт немного, - думал он, глядя на Мишину спину, - переспит с этим, легче будет. Утро вечера мудренее". И он отложил все разговоры до утра. В этот вечер Иван уснул сразу же, как только лёг – сказалась предыдущая бессонная ночь.
А через три часа его разбудил сигнал тревоги. Он никак не мог проснуться, долго тёр заспанные глаза, пытаясь понять, что происходит, и выскочил на палубу одним из последних. На судне царила суета. Уже были спущены на воду поисковые шлюпки. Выпускались одна за другой ракеты, чтобы осветить ночное море.
- Слышьте, чё случилось-то? – спросил Шестаков у толпящихся на корме матросов.
- Да фиг знает, вроде кто-то за борт упал, - ответили ему.
Ивана как подбросило: "Где Миша?" Он стал рыскать вокруг, ища его глазами.
- Дольского не видели?... Ребят, мичмана Дольского не видали? – но в ответ слышал только отрицание. Михаила нигде не было.
Потом Шестаков молча стоял на корме, ожидая результатов поиска. Внутри у него всё холодело от страшной догадки. Он ещё надеялся, что это не мичман, а какой-то подвыпивший матрос, невесть где раздобывший спиртное, свалился за борт. А Дольский сейчас по привычке прячется где-нибудь от своих нахальных подчинённых. "Это не он, это не он", - твердил Иван беззвучным шёпотом.
Он надеялся. Он всё ещё надеялся, когда на борт подняли мокрую фуражку. Капитан взял её в руки и при свете масляного фонаря громко прочёл на внутренней стороне надпись:
- Михаил Дольский, мичман Российского флота.
***
Поиски были прекращены. Матросы получили команду разойтись, но Иван этого не слышал. Палуба постепенно пустела, но он этого не замечал. Сослуживцы его окликали, но он не реагировал.
"Михаил Дольский, мичман Российского флота". Эти слова прогрохотали над Шестаковым, словно самый мощный гром. Оглушённый, он так и остался стоять на корме, когда все разошлись. Произошедшее казалось нереальным, каким-то тяжёлым дурным сном. Когда к нему вернулась способность двигаться, он уселся прямо на палубу возле юта, опершись о него спиной, уткнулся лицом в колени и заплакал.
Шестаков не плакал с десяти лет, с тех самых пор, как расстался с матерью. Жизнь сделала его жёстким и огрубевшим. И он уже не помнил, каково это, когда больно до слёз. Сейчас, впервые за столько лет, он плакал, как ребёнок, уткнувшись лицом в сжатые в кулаки руки. Он плакал, но ему не становилось легче. Страшная трагедия, ещё до конца не осознанная им, заставила его вдруг понять то, что он мучительно пытался понять в течение последних полутора суток. Иван, наконец, нашёл простой ответ на все свои вопросы – он любил этого мальчика! Он полюбил впервые в жизни, и, наверное, поэтому любил очень сильно, отдав все силы и всю душу этому чувству. Теперь это было для него очевидным, но вот только поделать уже было ничего нельзя. Ужас происшедшего не укладывался у него в голове.
- Мишенька, - сквозь слёзы шептал Шестаков, - Мишенька, ну что же ты наделал, глупыш?.. Ну зачем же ты… Мишенька… - и спина его сотрясалась в беззвучных рыданиях.
С этого дня Шестакова было не узнать. Он почти перестал есть, за считанные дни лицо его осунулось и словно посерело. Ивана не интересовало происходящее на судне. Большую часть дня он старался ни с кем не разговаривать и не попадаться лишний раз людям на глаза. Зачастую матрос просто забивался в какой-нибудь угол и, невидимый для всех, предавался своему горю. Он снова и снова вспоминал каждую свою ошибку, каждый гадкий поступок, и не находил им ни объяснения, ни оправдания. Шестаков даже получал какое-то мазохистское удовольствие от своей боли, поскольку воспринимал её как искупление. В те минуты, когда боль казалась ему невыносимой, он криво улыбался и, обращаясь к самому себе, шептал: "Так тебе, так тебе, сукин сын. И мало ещё".
С матросами из своего отделения он больше не общался. Они догадывались, что с ним происходит, и не лезли к нему. Лишь однажды Панин подошёл к Шестакову, понуро сидевшему на баке, и присел рядом.
- Ты не виноват… - сказал он после паузы.
- Виноват, - односложно и твёрдо ответил Шестаков.
- Ну, в смысле, не ты один. Мы все виноваты.
- Да, все виноваты. Но я больше всех. Гораздо больше.
- Чего ж ты нам тогда не сказал-то… - Панин замялся и не договорил, но Шестаков понял, о чём он.
- Я тогда и сам не знал. Потом понял.
Они помолчали.
- Слушай, - вдруг сказал Панин, - а может, он и не утонул вовсе. Ведь там очень судоходный район. Ты прикинь: он пропал три дня тому. А мы завтра прибываем в Нассау. Четыре дня пути от Нассау, да здесь столько судоходных путей пересекается, причём, как раз на этом участке! Да ещё и вдоль берега идём, а недалеко от берега – это значит рыбаки, контрабандисты и прочее. Могли подобрать! Шторм был небольшой. А плавает он, как рыба. Помнишь, он сам говорил.
- Как дельфин, - улыбнулся Шестаков, вспомнив давний разговор, бывший в те времена, когда мичман пытался завоевать расположение своих подчинённых.
- Вот именно. Не хандри, Ванька. Есть надежда!
Когда Панин ушёл, Шестаков принялся анализировать: а есть ли, в самом деле, надежда? И чем дольше он об этом думал, тем больше приходил к выводу, что есть, и не такая уж призрачная. Места здесь и впрямь очень судоходные. Шторм тогда к утру уже утих, и человек в море должен был быть виден издалека. Акулы на человека обычно не нападают, если только тот не ранен. Плавает Мишка хорошо, и в таких сравнительно небольших волнах он вряд ли бы захлебнулся. Так что, если парень продержался бы до утра, то у него были бы очень неплохие шансы! И хотя Шестаков сам понимал всю хрупкость этой надежды, тут сработало его природное умение надеяться на лучшее.
В этот день Шестаков впервые за три дня съел свой обед.
А на другой день, незадолго до того, как "Амфитрида" вошла в порт Нассау, Иван подошёл к Панину.
- Слушай, Сеня, такое дело… Короче, ты пока никому не говори, но на Кубу вы поплывёте без меня. Я сойду в Нассау, и отсюда попробую добраться до Майами.
- Зачем? – вылупился на него Панин.
- Я всё думал о том, что ты сказал. И думаю, ты прав, надежда есть, что Мишку подобрали. И если это так, то это произошло у побережья Флориды. А там самый крупный порт – Майами. Попробую там его найти.
- Я бы попытался тебя отговорить, но, кажется, это безнадёга, - усмехнулся Семён.
- Это точно.
- Сказать остальным?
- Нет, не надо. Пусть думают, что я загулял в каком-нибудь кабаке и отстал от корабля, дело обычное.
Внезапно прямо у него за спиной раздался негромкий, но резкий голос капитана:
- Собираетесь покинуть судно, матрос?
Шестаков, резко обернувшись, вспыхнул, но ничего не ответил.
Новиков подошёл ближе.
- Уж извини, сынок, я всё слышал. И знаешь… Поищи его, в самом деле. Тебя как звать-то?
- Иван, - ответил поражённый Шестаков.
- Так вот, Ваня, поезжай-ка и вправду в Майами. Думаю, ты прав: если Дольский выжил, то постарается добраться туда. Там русские суда хоть и нечасто бывают, но до северных портов слишком далеко отсюда. И ещё. Попытайся найти его за месяц. Через месяц с небольшим мы пойдём обратно, и будем заходить в Майами. И тогда мы тебя заберём. То есть, вас обоих… я надеюсь.
- Постараюсь. Спасибо, капитан!
- Не за что. Да, и вот ещё что… Тебе ведь как-то до Майами добраться надо, да и целый месяц жить на что-то. Вот, держи… - и он вытащил из кармана несколько золотых монет и вложил их в руку Шестакова.
- Почему? – тихо спросил тот.
Капитан помедлил с ответом. А потом также тихо сказал:
- Это я его до этого довёл. Ладно, удачи, сынок! – и, хлопнув матроса по плечу, капитан пошёл в рубку.
Шестаков пожал плечами: ещё один с чувством вины. Похоже, им пора открывать свой клуб. И он улыбнулся, сжав в руке золотые монеты.
***
На рыболовецком судёнышке "Сильда", подобравшем мичмана Дольского, экипаж состоял всего из пяти человек. И Михаил довольно быстро со всеми подружился. Он прекрасно говорил по-английски, и общение труда не составляло. Дольский даже почти не стал придумывать себе имя, просто назвал настоящее – Михаил Соснин. Продовольствия у новых друзей мичмана было не в избытке, поэтому они не смогли поменять из-за него курс. Мишу высадили на южном побережье Флориды. Предлагали даже остаться. Но иммиграция в его планы не входила. Дольскому нужен был какой-нибудь крупный портовый город, где он мог бы дождаться российского судна и вернуться на нём на родину.
Перебрали варианты. Получалось, что ближе всех либо Майами, либо Нассау. Правда, в Майами почти не бывает русских судов – для торговых отношений с Америкой они используют порты ближе к северу, такие как Бостон или Нью-Бедфорд. Но туда добираться далеко, да и деньги нужны на такую поездку, а Миша, идя топиться, денег с собой по понятной причине не прихватил. Нассау – тоже не вариант, русские корабли там бывают не чаще; к тому же, посуху туда не доберёшься. Взвесив всё, Дольский решил-таки попытать счастья в Майами.
Капитан "Сильды" Джозеф Конратт уговорил Михаила погостить у него пару дней. Его жена Сара пришла в такой восторг от обаятельного русского офицера, что Мише пришлось задержаться в этом гостеприимном доме ещё на неделю. Он не сидел сложа руки, а работал, помогал Джозефу и Саре с сортировкой и продажей рыбы. К концу недели супруги Конратт выделили своему гостю сумму денег, достаточную для того, чтобы добраться до Майами. В итоге мичман Дольский оказался в этом городе на две недели позже того, как "Амфитрида" пришла в Нассау.
Он не знал, что уже полторы недели назад Шестаков отплыл из Нассау в Майами на борту пассажирского теплохода. И уже почти неделю разыскивает его, опрашивая всех в порту и его окрестностях.
Приехав в Майами, Дольский сразу отправился в порт. Найти административный корпус трудов не составляло. Там он разузнал, что всего через неделю ожидается прибытие торгового российского парохода. Вот это удача! Окрылённый этими новостями, Михаил, улыбаясь, вышел из здания портовой администрации.
И первым человеком, на которого он наткнулся на улице, был Шестаков.
***
Попав в Майами, Иван быстро понял, что не в состоянии справиться с поисками в одиночку. Да, он умел читать и писать. Но по-русски! Шестаков не знал ни одного иностранного языка. Матросом Ваня стал слишком недавно, поэтому даже по верхам нахвататься иностранных словечек ещё не успел. И первые три дня у него ушли на поиски того, кто говорит по-русски. К счастью, в последнее время в Америке русские туристы были не такой уж редкостью, и в одной из местных гостиниц Ивану удалось найти переводчика. Вот когда ему пригодились деньги капитана. Все оставшиеся золотые монеты он отдал этому переводчику. Правда, суммы хватило только на четыре дня его работы, но за это время Иван запомнил, как кого надо расспрашивать, и заучил нужные слова. Вместе они обходили все уголки порта, опрашивали рыбаков, матросов всех приходящих судов, рыночных торговцев… На себя Иван из капитанских денег ничего не потратил, и чтобы как-то прокормиться, стал подрабатывать грузчиком на прибывающих судах. С его силой это не представляло проблемы – скоро все в порту знали о "русском медведе", способном работать за десятерых. Оставшись, наконец, без переводчика, Шестаков уже в одиночку продолжил поиски. В какой-то момент он сообразил, что нужно посетить портовую администрацию и узнать, не интересовался ли кто-нибудь русскими судами. Ругаясь на себя за то, что не сообразил этого сделать раньше, пока переводчик ещё был с ним, Иван мучился попытками сформулировать свои вопросы по-английски. Потом махнул рукой и, молясь, чтобы его скудных знаний чужого языка хватило на объяснения, отправился по адресу.
А в дверях администрации Иван столкнулся с Мишей Дольским, живым и невредимым!
С полминуты они молча смотрели друг на друга. Миша на Шестакова – настороженно и враждебно. А Шестаков смотрел на Мишу, не в силах поверить своему счастью. Неделя безуспешных поисков наполнила его душу сомнениями и отчаяньем. И сейчас он не мог поверить своим глазам. Ему хотелось закричать от восторга. Наконец Иван кинулся к своему любимому. Он сгрёб Мишку в объятия, потом отстранялся, чтобы ещё раз взглянуть и убедиться, что это не сон, и снова прижимал его к себе. Как безумный, он целовал его лицо, волосы, плечи.
- Мишенька, - бормотал он пересохшими губами, - Мишенька… живой… Мишенька… - и прижимал его к себе всё крепче.
- Ванечка, ты меня задушишь, - с улыбкой прохрипел Дольский, пытаясь вырваться из медвежьих объятий. – Ты, вообще, как здесь оказался?
- Я в Нассау сошёл. Потом сюда. Тебя искать. Мишка… - и он вновь покрывал его лицо поцелуями.
Вокруг них останавливались люди, сбежались портовые мальчишки, которые начали улюлюкать и что-то кричать им на своем тарабарском языке.
- Вань, нам надо уйти отсюда, - засмущался мичман. Нежность Шестакова очень тронула Мишу, но ему было неловко перед людьми.
Они помчались вниз по улице, к морю. Мальчишки толпой бежали следом за ними, пока они не скрылись за воротами какого-то старого склада. Замкнув за собой скрипящую створку ворот, Дольский попытался оглядеться. Но Иван снова сгрёб его в объятия.
- Ванька, ну что ты делаешь, пусти! – Михаил со смехом вырывался. Шестаков отпустил его лишь для того, чтобы захватить в свои ладони его руки и прижать к губам. Тут Дольский почувствовал мокрые капли, попавшие ему на запястье.
- Ванечка, ты что, плачешь?
Шестаков улыбнулся сквозь слёзы, и его белые зубы блеснули в темноте склада. Он лишь смущенно закивал, признавая такую немужскую слабость. Но Миша в ответ прижался к его мускулистому телу и уже больше не вырывался из объятий.
- Если ты ещё раз решишь покончить с собой, то я тебя сам убью, ты понял?! – Шестаков нежно поглаживал спину прижавшегося к нему мичмана. - Мишенька, я люблю тебя… Так люблю…
- В таком случае, какого чёрта ты тогда ничего не сделал? – Дольский с силой оттолкнулся от груди матроса.
- Тогда? – тихо переспросил тот.
- Тогда.
Они оба понимали, о каком "тогда" идёт речь.
- Дурак был… Мишенька… Я сам тогда ничего не понимал. Дурак был. Прости меня, родной мой.
- Ты похудел, - сказал мичман, проводя ладошкой по щеке Шестакова. Глаза уже привыкли к темноте, и он хорошо видел Ивана.
- Да, - ответил тот. - И волосы немножко поседели.
- Как?!
- Да ничего, мне, говорят, даже идёт.
Он разглядывал в полутьме красивые черты любимого лица.
- Не стою я тебя, - вдруг грустно произнёс он.
Михаил ответил на это заявление тем, что приблизился к его лицу и нежно прижался своими губами к его обветренному рту.
У Шестакова сразу закружилась голова и зазвенело в ушах. Ему казалось, что через всё тело его проходят легкие волны электрического тока. Он прижимал мичмана к себе и впивался в его губы глубоким поцелуем, пока тот не начал стонать в его объятиях. Сам матрос уже давно потерял контроль над собой. Иван не чувствовал своего тела, словно бы оно внезапно стало невесомым. Голова кружилась всё сильнее. И вот горячая волна подступила куда-то к горлу, потом опустилась вниз, и Шестаков затрясся в сладких конвульсиях оргазма. Ноги подкосились, и он в бессилии сел на пол, увлекая за собой Дольского.
- Ух, - проговорил он, тяжело дыша, когда смог, наконец, оторваться от этих чудесных губ, - так вот что это такое – целоваться!
- Ты хочешь сказать, что никогда не целовался? – спросил мичман, устраиваясь поудобнее у Ивана на коленках.
- Ну когда-то давно было, - смущённо забормотал матрос, - но, вообще, почти нет. Я ведь только со шлюхами спал, Мишенька. Только в борделе. А они в губы стараются не целоваться, если клиент специально не попросит.
- Почему только в борделе?
- Да ты посмотри на меня. Кому я нужен?
- Мне нужен, - шёпотом ответил мичман, вновь прижимаясь ртом к ласковым губам Шестакова.
До прибытия "Амфитриды" в Майами оставалось чуть больше двух недель. Все эти две недели Дольский и Шестаков провели в крошечном бунгало, которое они сняли на заработанные Иваном деньги. Шестаков иногда ходил в порт на заработки. Всё остальное время они практически не выходили из дома. А точнее, практически не вылезали из кровати. Они специально сняли бунгало, а не номер в гостинице, хоть это было и дороже. Но они понимали, что в гостинице их стоны и крики никому бы не дали спать.
Михаилу и раньше нравилось то, что с ним делал матрос, разложив на тюках в трюме. Но что можно получать от секса столько удовольствия, он не мог себе даже представить! Иван ласкал его до умопомрачения. Каждая клеточка тела мичмана была многократно поцелована и облизана матросом. Шестаков был ненасытен, брал своего любимого снова и снова. Он придумывал какие-то новые позы и проявлял в этом отношении редкую изобретательность, что похвально, учитывая, что парень в глаза не видел "Камасутры". От такого количества секса через две недели пребывания в этом бунгало у Михаила дырка уже с трудом закрывалась. Он засыпал лишь под утро, затраханный и заласканный своим любимым до полного изнеможения.
- Так вот ты какой – медовый месяц! – пробормотал он как-то на рассвете после очередного соития.
Шестаков со смехом склонился над ним.
- Ваня, - с испугом взглянул на него Дольский, - я больше не могу.
- А я могу, - шепнул Иван, снова ложась на него и раздвигая ему ножки. И Миша принимал его в себя, постанывая от удовольствия.
Вообще, он сам не ожидал, что может быть таким развратным. Весь сексуальный опыт юного мичмана сводился к нескольким поцелуям. С девочками он был робок, и, возможно, не решился бы даже на это. Но во время пребывания в морском училище его сосед по комнате в казарме как-то однажды предложил Мише попрактиковаться в поцелуях, чтобы потом с девчонками было проще. Дольский согласился. Они практиковались целый вечер. У обоих уже получалось хорошо, но мальчишки делали вид, что оттачивают технику, поскольку не хотели друг от друга отрываться. Вскоре у Дольского появилась возможность поцеловать девочку, и, окрылённый своим опытом, он решился. Каково же было его удивление, когда с девочкой ему это совсем не понравилось. Спустя некоторое время он попробовал целоваться с другой. Тот же результат. Миша ничего не мог понять. Ведь когда он целовал своего соседа, то у него просто голова кружилась, и в паху ныло так, что он еле сдерживал стоны. Горькие сомнения в своей ориентации сделали Мишу ещё более робким с девушками и заставили сторониться своего соседа, хотя тот был не прочь и дальше "практиковаться" с ним в поцелуях. Несмотря на робость, Дольский пользовался определенной популярностью у женского пола благодаря своей красоте. Но Миша сторонился девушек и ни одного романа так и не завёл.
И теперь этот робкий, стеснительный мальчик поражался сам себе. Мог ли он думать, что будет шептать здоровенному мужику: "Ванечка, еби меня, давай, поглубже, ммммм как хорошо!". Или что этот мужик будет помогать ему делать клизму, а он безо всякого стеснения будет это позволять. Вообще, он разрешал Ивану делать с собой всё, что угодно, и с удовольствием выполнял все его просьбы. Например, пытался взять целиком в рот его увесистые волосатые яйца, или ласкал язычком его подмышки. Особенно приятно ему было, когда он позволял матросу себя вылизывать. Шестаков просто обожал лизать его разъёбанную норку. Он мог до безумия долго гладить, целовать и ласкать её, залезая язычком внутрь и постанывая при этом от наслаждения. А ещё Иван обожал отсасывать своему любимому. И Миша, который за всю свою жизнь никому не сказал ни одного нецензурного слова, шипел и трёхэтажно матерился, извиваясь на постели от удовольствия под своим мужчиной.
***
Когда в порт Майами прибыла "Амфитрида", Дольский и Шестаков ждали на причале.
Поначалу Ивану стоило немалых трудов уговорить мичмана вернуться на судно.
- Теперь всё будет по-другому, - твердил он в сотый раз Михаилу. - Никто тебя не тронет, и никто не будет издеваться!
- Но ведь все же знают…
- Да кто знает-то? Только наши да капитан. Наши будут тише воды, ниже травы, я тебе зуб даю!
- Будешь драться с ними из-за меня?
- Если понадобится, то да.
- Будешь моим телохранителем? – усмехнулся Дольский.
- Я буду твоим рабом, - тихо, но твёрдо ответил матрос, и так взглянул на своего любимого, что у того по телу побежали мурашки.
- Ну ладно, а капитан? – смущённо продолжил он.
- А что капитан? Он рад будет! И вообще, чего он видел-то? Как тебя Борзунов за попку потрогал, и всё. Про остальное он даже не знает. Он Борзунова потом вызвал, спрашивал, а тот говорит – просто дурацкая шутка. До самого Нассау на гауптвахте потом сидел за эту шутку. Капитан не знает. А все остальные вообще считают, что ты случайно за борт упал. И потом, капитан ведь сам меня отпустил на поиски! Он мне денег дал, смотри! – и в доказательство Шестаков выгребал из карманов оставшиеся монеты. Это, правда, были уже не капитанские деньги, те давно кончились, но, видимо, Иван считал, что так выглядит более убедительно.
Михаил ласково смотрел на Шестакова и в который раз ловил себя на мысли, что любуется им. Иван очень похорошел за последний месяц. Его грубоватые черты словно бы смягчал нежный счастливый взгляд. Отросшие волнистые волосы из-за лёгкой седины были теперь не соломенными, а скорее платиновыми, и чёлка красиво спадала на покрытый бронзовым загаром лоб. В порту девушки часто оборачивались на его крепкую, словно у Атланта, фигуру, привлечённые экзотической для этих мест внешностью «русского медведя». Только ему их внимание было теперь безразлично.
В конце концов, уговоры увенчались успехом, и в назначенный день и мичман, и матрос были на пристани.
Дольский, подготовленный Шестаковым, уже не ожидал, что его появление на судне вызовет чье-либо раздражение. Но что ему окажутся настолько рады, он не мог себе даже представить. Крики восторженного приветствия долетели до него, когда корабль только лишь ещё подходил к причалу. Их заметили, им махали руками. А когда мичман поднялся по трапу на палубу, его тут же окружили, и в радостном рёве голосов трудно было различать слова. Он кочевал из одних объятий в другие, пока толпа не расступилась, и Дольский не оказался вдруг нос к носу с капитаном.
Новиков сердечно улыбнулся и протянул мичману руку.
- Очень рад, что вы спаслись, Дольский, очень рад!.. А вы что столпились? – обратился он к окружавшим их матросам. – По местам!
Вмиг все рассыпались по палубе. Оставшись наедине с мичманом, Новиков наклонился к нему и тихо сказал:
- Ты уж извини меня, сынок, за тот раз. Наорал, не разобравшись. Прости старика. Но только ты тоже глупость сделал. Чего ж сразу в воду-то? Жизнью-то так бросаться не гоже. Ведь у тебя, поди, и родители есть. Есть ведь? Во-от. А ты о них и не подумал, небось? Так-то… У меня сын твоего возраста. Тоже моряк, на "Королевском" служит. Так-то… Ну ладно, - и капитан потрепал улыбающегося мичмана по щеке, - как говорят, кто старое помянет… Иди к своему отделению. Будут трудности – приходи, обмозгуем!
И, подмигнув Дольскому, Новиков ушёл командовать разгрузкой. А мичман, повинуясь приказу, направился к своему отделению. Его матросы были во встречающей толпе – он видел некоторых из низ среди тех, кто с радостными криками обнимал его и хлопал по спине. Но сейчас им предстояло встретиться лицом к лицу, и Дольский немного волновался.
- Михал Кирилыч, радость-то какая!
- Живой!
- А мы-то уж думали!
- Здорово, командир!
С такими репликами матросы обступили мичмана, и лица их светились такими искренними улыбками, что Михаил невольно заулыбался им в ответ.
- Михал Кирилыч, ох ты и молодец, такой грех с нашей души снял! – заохал Теняев. – Мы ж извелись все. Думали – ну всё, угробили человека. А ты живой! Ох, и спасибо тебе, отец родной!.. Ты уж не серчай на нас, командир, - уже тише добавил он. – Дурака мы тогда большого сваляли. Не хотели ж худого… Не серчай.
С этого дня дисциплина в отделении мичмана Дольского была идеальной. Матросы слушались его с полуслова, и ни одной насмешки в свой адрес Михаил больше не слышал. Он не питал иллюзий на этот счёт, и сознавал, что это послушание лишь временное. Но до конца плавания его хватит, а больше ему и не надо. Дольский решил уйти с флота: не его это дело – людьми командовать. Как жизнь сложится дальше, он пока не знал. Но на душе у него было удивительно светло. Потому что в любую минуту, оглянувшись, он видел недалеко от себя широкоплечую фигуру Шестакова. И знал, что это останется неизменным, чем бы он не занялся и куда бы не направился. А раз так – значит, всё будет хорошо.
FIN
-
-
05.12.2011 в 15:53-
-
05.12.2011 в 16:17-
-
05.12.2011 в 16:23надо запомнить чёли
-
-
05.12.2011 в 16:27-
-
05.12.2011 в 16:29-
-
05.12.2011 в 16:32-
-
05.12.2011 в 16:35-
-
05.12.2011 в 16:39-
-
05.12.2011 в 16:42ну ладно, если мне отсыпят тапков, я тебе свои от дам. Тока так
-
-
05.12.2011 в 16:48Да ладно, шучу! Немножко тапочков у меня уже имеется, на других ресурсах выдали! Так что не пропадём!
-
-
05.12.2011 в 16:58Немножко тапочков у меня уже имеется, на других ресурсах выдали!
ну мне понравился твой стиль похуй на других, что хочу то и ворочу, нэ?
-
-
05.12.2011 в 17:02DarriaRen, ну, ты просто
-
-
17.12.2011 в 19:12-
-
17.12.2011 в 19:19Ангел1986, правда? А где именно? Перед "утоплением" или после?))) ...Или во время?)))))))
Спасибо)))
Всегда пожалуйста! Для хороших людей ничего не жалко)))).
-
-
17.12.2011 в 20:49-
-
17.12.2011 в 20:59Ангел1986, так моему дневнику еще и месяца нет))). Может, набегут еще!
-
-
17.12.2011 в 21:02-
-
17.12.2011 в 21:10-
-
17.12.2011 в 21:21-
-
17.12.2011 в 21:32-
-
17.12.2011 в 22:00-
-
18.12.2011 в 03:18Ангел1986, И Миша то же понравился, правда ему на мой взгляд трагизму пары абзацев не хватило)))
Мне лично, хватило трагизму, вместе с Мишей поплакала со вниманием, когда он днем на палубе стоял, а потом ещё с Шестаковым, переживающим смерть Миши.
читать дальше
Шестаков конечно мудак и козел, поначалу, но как же классно вы его описали!
Обожаю ваши Хепи Энды!
читать дальше
-
-
19.12.2011 в 00:07-
-
04.03.2012 в 18:13-
-
04.03.2012 в 18:22Спасибо!
-
-
26.04.2012 в 14:40-
-
26.04.2012 в 15:05Ой, кстати, давненько я на самиздат не ходила. Надо забежать - вдруг там какие-нибудь новые тапки мне подкинули!))))
-
-
04.05.2012 в 19:16-
-
04.05.2012 в 21:56-
-
27.06.2012 в 15:23Как же я злилась на Шестакова, подлец, грубый мужик. Но в конце он стал таким нежным и ласковым, ах
А Миша очаровашка и няшка, куда ему командовать, слишком нежный и ласковый
А ориджинал эмоционален и очень интересен, я его обожаю